Учредительное собрание

За вечерним чаем сидели трое: хозяйка дома Лена, подруга детства Зина и бобтейл Брайан. Пёс сидел, конечно, на полу, но его белая лохматая голова возвышалась над столом, и ему отлично было видно всё, что там находилось. А находился там аккуратно нарезанный торт с жирными пошлыми розами. Торт был Зинин, но не просто Зинин, а её мужа Олега. Брайан, не дыша, следил за каждым движением рук за столом. Неожиданно раздался стук в дверь.

– Брайан, не надейся, не получишь, ты же у нас аллергик, пойдём лучше посмотрим, кого ещё на ночь глядя несёт, – в сердцах сказала Зина и пошла открывать. Брайан метнулся за ней.

На пороге стоял пьяный сосед Гриша в фирменной дублёнке, а точнее, в облезлом грязно-жёлтом овчинном полушубке, сохранившемся с тех времён, когда Гриша работал охранником на железной дороге.

– Ленка где? Вот письмо ей казённое принёс, – важно сказал он.

– Молодец, Гриша, давай, я передам, – похвалила Зина, стараясь не пускать его в дом.

– Нет, я сам вручу – твёрдо ответил он, протискиваясь из терраски в кухню.

Скинув на пол у порога полушубок, отряхнув о косяк потрёпанную женскую шапку из чёрно-белого кролика, – Брайан пытался перехватить её, но хорошо выученный Гриша быстро положил шапку на буфет, на самый верх, – и, пригладив седые волосёнки, Гриша приблизился к столу. Выпивки не было. Гриша сильно затосковал и расстроился, но только в первые секунды, а затем мозг его, хоть и сильно пробитый алкоголем, выстроил молниеносный план. Сосредоточив отёкшее испитое лицо, деловито произнёс:

– Лен, вот письмо тебе принёс, – и тут же без перехода. – Слышали, метель на завтра обещали, снегу наметёт, не разгребёшь. Лен, налей пять капель, отработаю – попросил он, преданно заглядывая ей в глаза.

– Налью, Гриша, какие проблемы, ни в чём себе не отказывай, – обнадёжила она, уходя в комнату, где у неё всегда стояла заначка для хозяйственных дел. Пять капель соответствовали ста граммам водки или другому эквивалентному по градусам напитку.

Сфокусировав счастливый взгляд маленьких выцветших глаз на стакане, Гриша с жадностью выпил. Целительная влага быстро дошла до его засыхающих мозгов, отчего они радостно зашевелились, затолкались, пытаясь выдать что-нибудь умное, но, так ничего и не сообразив, быстро успокоились. Твердил только одно:

– Девчонки, жизнь-то налаживается. Может, гитару принести?

– Иди домой, а то как наладили, так сейчас быстро и разладим, – сказала Зина, помогая ему одеваться и выталкивая за дверь, а он, пользуясь моментом, безуспешно пытался чмокнуть её слюнявыми губами. Брайан тоже воспользовался моментом – выхватил из рук потерявшего бдительность Гриши шапку и, исступлённо мотая головой, начал её трепать.

Проводив Гришу, Зина продолжила развивать свою навязчивую тревожную мысль о загулявшем муже, которая в последнее время не давала ей покоя. Поговорить об этом она могла только с Леной, и та начала очередную спасительно-разъяснительную беседу.

– Зин, вот давай разберёмся. Первое, ты посмотри на мужа своего – похож он на ходока? Небось, носки с трусами носит самые дешёвые.

– Да, сама ему на рынке покупаю, – радостно согласилась Зина.

– Дальше, улики есть? – продолжала подробный допрос Лена.

– Какие? – наивничала подруга

– Прямые – засосы, помада, запах чужой на волосатой груди?

– Нет, нет, что ты – искренне возмутилась она, вскинув жиденькие брови.

– Квиточки на зарплату отдаёт?

– Отдаёт, я их все собираю,

Лена хотела спросить – зачем, но не стала отвлекаться от темы.

– Вот и подумай, кому он без денег нужен? Тебе всё до копеечки носит, да ещё и гостинцы покупает.

– Покупает, вот этот тортик купил, правда, вкусный?

– Вкусный, – соврала Лена (она терпеть не могла жирные розы). – Ну и чего ты накручиваешь?

А накручивала Зина не зря. Однажды Лена встретила её драгоценного мужа на улице с их общей знакомой. Казалось бы, что тут особенного – ну шли, ну разговаривали. А особенное было в том, что не успели они притушить тайну. Она – эта греховная тайна – била из их глаз, сияя откровенным бесстыдством. Всего секунды это длилось, потом они опомнились, смутились, но было поздно. Лена всё поняла. А уж когда вечером Олег пришёл к ней домой с бутылкой, она окончательно убедилась – гуляет, сволочь. Лена сразу стала в стойку и напряглась, а он не напрягся – спокойно разлил вино, разломил шоколадку. Лена ждала – забегают виновато его светло-серые глазки, да не светло-серые, а мутные, подлые, и будет он извиваться, как уж под вилами, в ногах валяться – не говори, мол, моей Зиночке, не буду больше, бес попутал. Не было этого. И стало страшно за подругу. Лена впервые посмотрела на Олега как на постороннего мужчину. Внешность была обыкновенная, можно сказать, приятная, но если сильно придираться, то подбородок был с изъяном – вялый, как срезанный. Допили вино, поговорили на посторонние темы, и он засобирался домой.

– Ну, пока, Лен, пойду я. Брайан, проводи, – пёс с радостью откликнулся.

Олег встал, и Лене показалось, что плечи его расправились, как будто освободились от тяжёлого груза, как будто он на неё всё перевалил, оказав тем самым высокое доверие и заключив с ней тайный договор. А что, так оно и есть – сама решай, как совесть тебе человеческая подскажет и хвалёная женская интуиция. Интуиция подсказала, что у него там серьёзно, и что Зинкино семейное гнёздышко – не мягкое, тёплое, пуховое, а ветхое, дырявое, надо спасать. Спасать молчанием. Зина поздно вышла замуж, с большим трудом осваивала роль жены, вечно у неё что-то подгорало, падало, проливалось. С трудом забеременела, тяжело носила, ещё тяжелее родила слабенькую плаксивую девочку. Она понимала, что такая неудельная, поэтому жила в постоянном страхе, что сделает что-то не так. Жила, как бы ожидая окрика или ещё хуже – удара. Выражение лица у неё было такое, как будто она к чему-то постоянно прислушивалась, и большие острые уши, плохо прикрытые пушистыми белёсыми волосами, всегда были начеку.

Вот так неожиданно возникла между подругами первая тайна. На Олега Лена стала посматривать с тех пор подозрительно, и привязалось к ней дурацкое, почти совсем забытое слово – отступные. В тот раз вино было отступное, и сегодня тортик этот не простой, а отступной – подумала она, а вслух сказала:

– Всё, хватит про тебя, горькую, несчастную, давай посмотрим, что за письмо Гриша принёс.

Зина, на короткое время успокоенная и расслабленная, отдала Лене казённый конверт. В нём лежало приглашение на собрание – Учредительное собрание районного общества инвалидов.

– Интересно, это что-то новенькое, хорошо бы сходить. А вдруг и правда завтра метель, как Гриша предсказал, наметет – не пройдёшь, – озадачилась Лена.

– Не беспокойся, завтра же суббота, мои малявки не учатся, я тебя провожу, а потом Олег за тобой приедет.

Зина работала учительницей младших классов, и эта профессия отражалась и на её лице, и на её поведении. Точно так же, как врача-педиатра безошибочно можно отличить от других врачей.

С Зиной они дружили с детства. Она была здоровая и сильная, а Ленка больная и слабая, изуродованная полиомиелитом. Заболела в раннем детстве, не помнила и не знала себя здоровой. В двенадцать лет Лену отправляли в подмосковный филиал ЦИТО – центрального института травматологии и ортопедии, на операцию. Сделали целых три, но толку практически никакого. Навещали её в больнице редко – она не переживала, там почти все были такие полуброшенные, но не от жестокости родителей, а оттого, что, как правило, из двоих родителей оставались только матери, и работать приходилось им на нескольких работах. Это при условии, если было с кем оставить больное дитя. Папы, как правило, были уже с другими жёнами и с чужими, но здоровыми детьми, с которыми на люди было показаться не стыдно. Запомнился Лене на всю жизнь один приезд матери к ней – уж такой горестный и неудачный, что нарочно не придумаешь: карантин был в больнице из-за гриппа. Как не уговаривала мать медсестру – и что издалека приехала, и что операцию недавно дочке сделали – бесполезно, не положено и всё. – Хотите, мамаша, кровать к окну подвезём, вот через окно и пообщаетесь. Кровать подвезли близко-близко. Да уж лучше бы она стояла в самом дальнем и темном углу большой палаты – тогда бы мать не увидела гипсовый сапожок, на тонкой детской ножке, пропитанный кровью. Мать стояла, прильнув к немытому окну, и безутешно плакала. Почему-то у неё не было зонта, и простой, тёмно-вишнёвый платок насквозь промок под мелким осенним дождём. Лена смотрела на размытое дождём и слезами лицо матери в проёме грязного окна, и её детское сердце разрывалось от щемящей жалости к матери. Прошло почти тридцать лет, а она не могла забыть эту картину. Почему она не прикрыла тогда серой больничной простынёю этот гипс? Может быть, не так бы мать переживала, не так бы мучилось её наболевшее сердце. Одно оправдание Лена себе находила: медсестра сказала: «Пусть гипс сохнет», – вот и побоялась ослушаться.

Зина была надёжная и точно в назначенное время на другой день зашла за Леной.

– Ты чего куртку напялила, шубку надевай, – приказным тоном сказала она.

– Да, ну, с какой радости выпендриваться-то.

– Ничего не выпендриваться, я тебе говорю – одевайся хорошо, на тебя все смотрят. Вот пусть полюбуются, а то привыкли – если инвалид, то в лохмотьях.

– Уговорила, – и она надела шубку беличью немецкую, легкую и мягкую, сестра из Германии привезла, духами подушилась не какими-то польскими «Быть может», а французскими «Фиджи».

– Хорошо, вот только тебе надо шапку из белочки купить, чтоб гармонично было, как у меня, – гордо сказала она, удовлетворённо оглядев в зеркале свой норковый воротник и норковую шапку на твёрдом каркасе, чтобы в случае падения голову не разбить. Лена надела мохеровый беретик.

Когда они пришли в клуб, в фойе уже собрался народ.

– Ну, всё, Зин, спасибо, я здесь сама справлюсь. Да и знакомых полно, пока.

Зина, с удовлетворённым чувством выполненного долга, побежала по своим делам.

Лена прошла к столу, чтобы зарегистрироваться. За столом сидела её одноклассница Люська, пристроенная мужем на хорошую должность в районной администрации. Лицо её раскраснелось от важности момента, белые пергидролевые кудри были высоко взбиты. Цветной рыночный костюм и тяжёлая цепь на шее дополняли её праздничный вид. Рядом с ней сидел незнакомый мужчина лет сорока. На фоне румяной Люськи он казался бледным, как полотно. И от этой его бледности Ленино сердце жалостливо заныло. Но подумать она ничего не успела – всех пригласили в холодный полутёмный зал.

Плохо одетая массовка дружно подчинилась команде и стала суетливо занимать места.

На сцене старая ободранная мебель: стол, покрытый потёртой плюшевой скатертью, ядовитого зелёного цвета, несколько стульев и трибуна с микрофоном.

В президиуме тоже рассаживались – глава администрации, который специально, наверное, для такого случая оделся в спортивный костюм и кроссовки – что уж церемониться перед такой публикой, представители социальной службы, пенсионной и других. Лене с первого ряда было хорошо видно, как незнакомый мужчина поднимался на сцену по крутым ступенькам. Он шёл тяжело и напряжённо, глядя под ноги, боясь оступиться или споткнуться. – Это у него не с детства, это недавно и он ещё не привык, – пронеслось у Лены в голове, – Глупость, какая, вот я уже сорок лет инвалид, а что, разве привыкла? Да и как к этому можно привыкнуть: дети жестокие и злые – откровенно смеются и тычут пальцами, женщины готовы шеи свернуть, чтобы получше разглядеть, спасибо, мужчины – мельком глянут и отвернутся. Нет, привыкнуть к этому нельзя.

Собрание объявили открытым, и слово предоставили незнакомцу. Зал, искорёженный, изуродованный болезнями, смотрел на него, как на Спасителя, надеясь на чудо. А на кого ещё надеяться? На государство? Наш бывший руководитель государства, когда в Америке был, на вопрос дотошных журналистов – А как в СССР к инвалидам относятся? – бодренько ответил – В СССР инвалидов нет. Вот и хорошо, что нет. И проблем нет. Можно ещё, конечно, на Господа бога надеяться. Помнится, бабушка говорила: «Бог избранных метит, здесь помучаешься, на том свете в рай попадёшь». Хорошее утешение.

Незнакомого мужчину из областного центра звали Алексей Михайлович. Он рассказал сначала о себе – как он попал в аварию, как ему ампутировали стопы, как после этого он не мог вернуться к прежней работе – оборонка развалилась, – и ему на свежей волне перестройки предложили возглавить областное общество инвалидов. Он говорил долго, было видно, что устал. Люська, сияя самоварным румянцем, с сердобольным видом хлопотливо, не понимая, что обижает и унижает, сказала:

– Да вы сядьте, сядьте, тяжело стоять без ног-то.

Он отказался, только ещё больше побледнел, и на его высоком лбу выступили капельки пота. «Вот дура набитая!» – взметнулась в гневе Лена, кинув на Люську расстрельный взгляд. Бесполезно – броня крепка.

Наконец-то, наступил перерыв. Алексей Михайлович медленно спустился в зал и вместе с Люськой подошёл к Лене. Она каждой своей клеточкой чувствовала, как он устал, как ему давят протезы, хорошие, импортные, видно, что не наши образца первой мировой войны, но всё равно протезы. Сердце её разрывалось от муки и жалости. Хотелось протянуть руку и вытереть капельки пота с его лба, разгладить напряжённую складку между бровей. Он, как будто почувствовал это, достал платок и промокнул высокий влажный лоб. На руке сверкнуло тонкое золотое кольцо. Лена вцепилась в спинку кресла, пытаясь унять противную дрожь в коленках, где-то в солнечном сплетении холодной змеюкой шевельнулась неожиданная ревность. «Ну, всё, влипла», – обречённо подумала она.

Люська познакомила их и стала уговаривать Лену возглавить районное общество инвалидов. Лена любила общественную работу, но это не комсомол и не партия, это дело серьёзное. Ей очень хотелось согласиться, но она не могла, потому что у неё была работа, которая ей досталась с большим трудом. Учёба в институте – это полбеды, а вот когда подошло время распределения на работу, тут начались большие проблемы. Не было почему-то места рядом с домом и родными, а вот за тысячу километров – пожалуйста. Чиновник, с простой русской фамилией, безжалостно отсёк все просьбы о том, чтобы оставили в родном городе. Но мир не без добрых людей, и знакомый доктор с нерусской фамилией взял её к себе на работу, в маленькую больничную аптеку. Она помнит тот день так ясно, как будто он был вчера, – четыре женщины, синхронно сложив на груди руки и поджав губы, с ледяным любопытством смотрели, как она трясущимися руками, стараясь не расплескать жгучие слёзы, пыталась сделать то, что от неё требовалось. Он остановил это издевательство и сказал, как гвоздь забил:

– Она будет здесь работать.

И вот почти двадцать лет она работает, и бросить всё было страшно.

Лене показалось, что её отказ огорчил Алексея. Она смотрела в его тревожные тёмные глаза, понимая, что он сейчас уйдёт, и они никогда больше не увидятся. Она согласилась быть членом правления.

После перерыва всё организационные вопросы были решены. Инвалиды расходились, оживлённо обсуждая услышанное и надеясь на лучшую жизнь. Члены правления и местная администрация остались. Люська привычно и ловко накрыла на стол, выпили за успех нового предприятия, закусили и тоже засобирались домой.

– Я вас подвезу, – неожиданно предложил Алексей.

– Спасибо, – поспешно, стараясь скрыть радость, согласилась Лена.

Они не спеша подошли к машине, он усадил её на переднее сиденье, было тепло и уютно, жалко, что ехать недалеко. Алексей проводил её до калитки, а за калиткой во дворе бегал Брайан, которому категорически запрещалось выходить на улицу из-за патологической склонности к регулярным дерзким побегам. Погода портилась – небо отяжелело и провисло, но снег падал пока ещё медленно и легко, и от этого всё вокруг менялось странным неузнаваемым образом. Вообще-то Лена зиму не любила: заносы, гололёд... Но сейчас всё было по-другому: тёплые руки Алексея, лёгкий снег, весёлый Брайан, духи, мягкая шубка – всё смешалось в ощущение чудного пронзительного счастья, и, позабыв обо всём, Лена тихо сказала:

– Поцелуйте меня.

Он поцеловал сильно и сладко, а потом, не оглядываясь, пошёл к машине, сел, резко, по-мужски, тронулся с места и укатил в свой областной центр.

Не успел он отъехать, как появился Гриша с лопатой – якобы снег чистить, а на самом деле полюбопытничать.

– Лен, кто это был, любовник?

– Любовник, Гриш, любовник.

– А чего в дом не позвала, мужик приличный.

– Тебя испугалась, – смеясь, ответила она.

Брайан поставил на Гришу лапы и пытался лизнуть лицо. Гриша с трудом удерживался на ногах. Подъехали Зина с Олегом.

– Лен, мы сначала по магазинам, а потом за тобой заезжали, а ты уже укатила, молодец. Вот Олежек тортик нам купил, пойдём к тебе чайку попьём, – тараторила Зина.

– С удовольствием, – согласилась Лена.

– А что, кроме тортика нет ничего? – с надеждой спросил Гриша.

– Нет, – отрубила Зина.

– Что вы привязались к этим тортикам, диабет будет, – назидательно сказал Гриша.

– Да пойдём, Гриша, есть у меня всё, – пригласила Лена.

Вся компания ввалилась в дом. Лена достала бутылку коньяка, которую берегла для особого случая. Она была уверена, что сейчас это тот самый случай. Налила себе полную рюмку, осторожно, чтобы не расплескать коньяк и не расплескать ощущение нежданного счастья, с удовольствием выпила. Она не слушала, о чём болтали её гости, только подливала всем и глупо лучезарно улыбалась. Ей и хотелось остаться одной, и в то же время было боязно. Наконец все стали расходиться. Гриша, побожившись, что завтра расчистит весь снег, пошёл вперёд, не упуская при этом возможности обнять захмелевшую Зину. Олег, чуть задержавшись, с интимной вибрацией в голосе шепнул Лене в самое ухо: «Я тебя никогда такой не видел, тебе идёт». Она не оттолкнула его, а только рассмеялась.

Не хотелось в такой вечер возиться с грязной посудой – завтра, завтра всё уберу… Сейчас хотелось посмотреть в окно. Метель усилилась, спрятав соседние дома и деревья. Было безлюдно, и только густой золотой снег кружился в свете уличного фонаря. «А как зимой красиво-то!» – подумала Лена и с этим новым открытием легла спать. Заснула моментально и сразу же окунулась в странный сон – как будто они с Алексеем, пробиваясь сквозь густой снег, ехали по заснеженным полям и лесам на красивой машине и неожиданно оказались на большой поляне, посреди которой стоял стол, покрытый чёрной атласной скатертью. На столе горели высокие белые свечи, то ли праздничные, то ли погребальные. Лена попыталась сдёрнуть скатерть и задуть свечи, но у неё ничего не получилось. Они сели напротив друг друга. От его печальных ласковых глаз и от свечей было тепло. Алексей что-то говорил, она напряжённо вслушивалась, стараясь понять, но ветер относил слова. И вдруг неожиданно под ним стал проваливаться снег – медленно и гибельно. Он судорожно вцепился в скатерть, но она предательски поползла, Лена вскочила, пытаясь и не успевая схватить его за руки, шуба соскользнула с плеч, и спину окатил пронизывающий холод. Лена проснулась. Ветром распахнуло форточку, и метель залетала в дом. Она встала, закрыла форточку, достала из комода тёмно-серый, местами пробитый молью оренбургский пуховый платок – единственную вещь, оставшуюся от покойной матери. Долгие годы платок хранил запах материнских волос, но в последнее время исчез, как ни старалась она уловить его в тонкой паутине пуха. Накинув платок на плечи, она снова легла. Но уснуть не могла. Сердце щемило от необъяснимой тревоги. Зыбкое вчерашнее счастье рассыпалось на мелкие кусочки, а было ли оно, и вообще, что случилось-то? Неужели влюбилась? Зачем, зачем всё это? Зачем опять надрывать сердце, оно и так уже от разочарований всё в рубчиках. Как после микроинфарктов. Почему-то вспомнились мамины слова, которые она часто слышала в детстве:

– Здоровый тебя замуж не возьмёт, найди себе равного, чтоб не попрекал.

Равного. Кто и какой линейкой отмеряет это равенство. Она знала одну такую семью в своём городе. Жили они в городской квартире со всеми удобствами, но вот только небольшая, на чей-то взгляд, мелочь, так, ерунда – квартиру им в пятиэтажном доме без лифта дали на пятом этаже. Жене спускаться было очень тяжело. Только один раз Лена видела их вместе. Они поднимались в магазин по ступенькам без поручней, он держал её за руки, а она старалась изо всех сил помочь ему, с трудом подтягивая непослушное слабое тело. Лена замерла, но не от любопытства и жалости, а от удивления – с какой заботой и любовью он это делал. Летние прогулки на свежем воздухе этой молодой женщины ограничивались балконом. Зимой её никто не видел.

Но что же делать ей? Лена не знала, ей только хотелось ещё раз увидеть его. Надо что-то придумать. И она придумала. Позвонила и сказала, что плохо поняла, в чём же собственно заключается её общественная работа.

– Если сможете, приезжайте, я всё объясню, – пригласил Алексей.

Собиралась долго. Сидя перед зеркалом, придирчиво себя рассматривала: без косметики, конечно, бледновато, сорок как-никак. Но на то она и косметика, чтобы красоту наводить: сначала подкрасила зеленоватые с рыжими крапинками глаза, подвела брови, уложила каштановое каре, патрончик с помадой дорисовал картину, хорошо получилось. – Красавица, да и только, – улыбнулась себе в зеркале.

Лену подвёз Олег, проводил до кабинета и сказал:

– За час управишься? Больше не могу, дела.

– Спасибо, Олег, я успею, – ответила она.

Когда Лена вошла в кабинет, Алексей встал ей навстречу, помог снять шубку. Они сидели за столом с облупившейся полировкой. На нём среди кучи бумаг стояла фотография девочки лет семи-восьми с чёрными кудряшками и весёлыми карими глазами. Алексей быстро и доходчиво всё объяснил рассеянно слушавшей Лене, а потом предложил:

– Чаю хотите? У меня конфеты есть хорошие, вы любите конфеты?

– Люблю, Алексей Михайлович, только у меня времени мало, за мной скоро приедут.

– Жалко,– и неожиданно добавил: – Лен, самой надо машину получать и учиться водить. Будете независимой.

От его слов Лена замерла – независимой? Как это – независимой? Ей всегда говорили, что она не может водить машину. Алексей, как будто прочитав её мысли, сказал:

– Вы сможете, я договорюсь, и машину переоборудуют так, как вам будет удобно.

У неё перехватило дыхание – она уже видела себя за рулём новенькой «Оки». Алексей смотрел на неё и улыбался.

– Ну что, вы согласны, вы сами-то хотите этого?

Его голос вернул её с небес на землю.

—Да, конечно хочу, – ответила она, а про себя подумала – сон-то в руку. И добавила с лёгким вызовом:

– А водить научите?

– Научу, – твердо обещал он, принимая вызов.

В дверь скромно постучали, а затем появилась голова Олега.

– Это за мной, мне надо ехать, – сказала она.

– Отпускайте своего водителя, я вас отвезу, попутно заедем на станцию техобслуживания, там у меня знакомый жестянщик работает, мы с ним в одном дворе росли.

О, эти мутные таинственные станции технического обслуживания! Если нет знакомых, то лучше там не появляться: такой заказ-наряд оформят, такого тумана напустят, что мало не покажется.

Из бокса вышел мужчина лет сорока. Он сильно прихрамывал на правую ногу и, конечно же, был навеселе. Опережая вопросы, которые ему никто и не собирался задавать, объяснил, обращаясь к Лене, что в молодости буйной работал на стройке и упал с лесов, всю правую сторону отшиб. Хорошо, что рукой голову защитил, но вот перекос кузова на всю жизнь остался. Около него вертелась рыжая весёлая собака на трёх лапах. О ней он тоже дал исчерпывающую информацию – попала под машину, зовут Кардан. Быстро всё объяснив, Витёк скрылся в боксе и через минуту вернулся с бутылкой шампанского.

– Михалыч, давай в машине поговорим, а то холодновато, – предложил он, и уселся на заднее сиденье.

Лена со страхом наблюдала, как он, взяв бутылку за тонкую серебряную шейку тёмными крупными пальцами, ловко открыл её.

– За знакомство. Не бойся, грязь техническая, – объяснил он, перехватив её взгляд.

Алексей начал объяснять, как надо будет переделать ещё не существующую машину

– Я всё понял, давай, Михалыч, пробивай машину, а я сделаю всё в лучшем виде для твоей женщины.

От того, как он легко и просто расставил всё по своим местам – твоя женщина, что же тут мудрить, – и от выпитого шампанского опять возникло ощущение нереального счастья, и не хотелось, чтобы уходил этот странный, похожий на цыгана Витёк, стрелявший на неё хитрыми карими глазами.

– Ребята, хорошо с вами, но надо работать, мастер уже кругами ходит. Каждую смену этой сволочи отстёгиваем, ждёт, как ворон крови.

Они распрощались.

Ранние февральские сумерки расползались по всем уголкам замерзшего города, и когда Алексей подвёз Лену к дому, совсем стемнело. Они сидели в машине и целовались долгими безысходными поцелуями, от которых у Лены кружилась голова, и сладко ныло внизу живота. Чтобы прервать это томление, она сказала:

– Пора мне, Лёша, а то сейчас Гриша явится с лопатой.

Он рассмеялся, сияя помолодевшими мальчишескими глазами. Задерживать не стал, а только сказал:

– Лен, я на три недели уезжаю на учёбу, как только вернусь, мы с тобой начнём пробивать все эти дела. Всё будет хорошо, я тебе помогу. Брайану привет.

И он сдержал своё слово. Помог встать в очередь на получение машины – сорок лет болезни не дают никаких преимуществ. Много вас таких. Надо было ещё пройти медицинскую комиссию. У Алексея и здесь оказался знакомый врач. Ему было лет пятьдесят, короткие седые волосы и умные карие глаза. Он внимательно осмотрел Лену, заставил пройтись, а потом сказал.

– Вы знаете, Лена, в Москве сейчас делают операции по замене тазобедренных суставов, возможно, она бы вам помогла. Правда, на бесплатную очередь большая, но всё равно, попробовать можно, это шанс.

– Спасибо вам, доктор, я подумаю, – поблагодарила она.

Алексей ждал её в коридоре.

– Ты чего такая расстроенная? – беспокойно спросил он.

– Я не расстроенная, я озабоченная, – и она вкратце пересказала ему разговор с врачом.

– Это же здорово, это шанс (и он про шанс, что-то много шансов намечается, не к добру это) – его надо обязательно использовать, – сказал он, широко улыбаясь, – потом будем озадачиваться, а сейчас поедем куда-нибудь, посидим.

Он привёз её в придорожное кафе. Видно было, что его здесь все знали, быстро подали лёгкую закуску, шашлыки пришлось подождать, да они и никуда не торопились, сидели рядом, прижавшись, друг к другу, как родные.

После этого он стал часто к ней приезжать, благо всего-то двадцать километров. Он заезжал за ней на работу в аптеку. Вот было развлечение для коллег – они вытягивали шеи, глядя, как он сажает её в машину, и ломали свои ханжеские головы – а как ЭТО у них, у инвалидов. А у них было так: они ехали на какую-нибудь просёлочную дорогу, она садилась за руль и начиналась учёба. Самое трудное было запомнить алгоритм – зажигание, сцепление, газ. Но она была способной ученицей и схватывала всё на лету. Когда они были вместе, у Лены было просто физическое ощущение счастья. Оно, её нежданное счастье, находилось в груди, и представлялось ей в виде драгоценного хрустального камушка подвешенного на тоненькой золотой цепочке. Когда они расставались, зыбкое счастье тревожно билось, и Лене всё время хотелось держаться за грудь – она боялась, что ниточка оборвётся и хрупкое счастье разобьётся.

Так продолжалось всё лето. Наступила осень, удивляя пёстрой весёлой листвой и лёгкой неожиданной паутиной. Однажды, когда Алексей в очередной раз подвёз её к дому, она, истомившись и собравшись с духом, позвала его к себе. Позвала и тут же пожалела об этом – испуг и растерянность отразились на его лице.

– Лен, ты извини, но сегодня никак не могу, – поспешно поцеловал и уехал.

Он не поехал домой, а свернул по знакомой, не им одним укатанной тропинке, в лес, заглушил мотор. Он курил и вспоминал до мельчайших подробностей то время, когда он лежал в больнице. Ухаживал за ним отец – утки, судно, мытьё – всё делал он. Мать умерла десять лет назад внезапно от обширного инфаркта. Они с отцом возвращались из театра, и в лифте ей стало плохо. Она вскинула на мужа удивлённый, беспомощный взгляд, судорожно схватила его за руку, и, слабо вскрикнув, тяжело осела на грязный пол. Они любили друг друга. Отец был, что называется, видный мужчина – высокий, поджарый и весёлый. Играл на гитаре и пел песни Окуджавы и Визбора. И мать тоже была весёлая, если не сказать, легкомысленная, потому что никогда не обращала внимания на свою наследственную гипертонию. Хотя и есть такая пословица – жена без мужа вдова, а муж без жены жених, но после её смерти он не стал ни для кого ни женихом, ни мужем. Отец ездил на курорты, у него были романы, иногда ему звонили скромные культурные женщины, но в доме после смерти матери не было ни одной.

Жена Алексея Ольга в больницу приходила вечером после работы и видела мужа чистого и ухоженного. Она не слышала от него ни стонов, ни жалоб. Он бодро ей улыбался и всячески старался, чтобы она поменьше понимала и замечала весь ужас обрушавшегося на него несчастья. Она и не замечала.

Настал долгожданный день выписки. Алексей, измученный больничной серой палатой, мечтал о доме как о чём-то далёком и несбыточном, поэтому вечером, сидя за праздничным столом со своими самыми дорогими и любимыми людьми, он был совершенно счастлив, но быстро устал. Отец заметил это первым и ненавязчиво предложил:

– Поздно уже, давайте укладываться.

Восьмилетняя дочка, деловая и самостоятельная, начала смело убирать со стола немецкий перламутровый сервиз «Мадонна», Ольга пошла в ванну. Алексею помогал отец.

В спальне горел ночник. Ольга, раскрасневшаяся от вина, с мокрыми после душа золотистыми волосами подошла к постели и привычным, годами отработанным движением откинула одеяло. И замерла. Она смотрела неподвижными испуганными глазами на мужа с забинтованными обрубленными ногами, лежащего в их супружеской постели. Это длилось секунды, потом испуг сменился жалостливой кривой улыбкой, она легла, прижалась к нему. Но было уже непоправимо поздно. Он негрубо оттолкнул её:

– Я устал, у меня всё болит, извини – сказал он и закрыл глаза.

Ольга выключила ночник. Если бы она это сделала раньше. В темноте было бы проще привыкнуть друг к другу. Он лежал, с трудом сдерживая горячие слёзы, закаменев душой и телом, боясь пошевелиться под невыносимым двуспальным одеялом. Неужели они всегда им укрывались, как же он раньше не замечал этого? Жена тихо спала рядом. А может быть, и не спала…

С той, всё глупо разрушавшей ночи, они по молчаливому согласию спали порознь.

Прошло два года. Зажили раны, перестали мучить фантомные боли. В доме стояла густая тишина, только дочка-челночок, перебегая из комнаты в комнату, от отца к матери, подсознательно пыталась связать оборванные ниточки безвозвратно ушедших счастливых дней. Ссор и упрёков не было даже тогда, когда Ольга стала поздно возвращаться с работы. Она неумело оправдывалась, затем, смывая измену, долго мылась в ванне. Постепенно Алексей привык к своей новой жизни и новой жене, просто перестал улыбаться и постарел.

Но эта случайная или неслучайная встреча с Леной всколыхнула всю его душу, разломила пополам, разделив на боль и радость. Он давно понял, что бессилен перед этой неожиданно обрушившейся на него мучительной любовью, а сейчас понял, что наступает «точка невозврата» и надо принимать решение.

Он купил шампанское в дежурном магазине и вернулся.

– Пустишь? – спросил хриплым голосом, когда она в тоненькой батистовой рубашке с опухшим от слёз лицом, открыла дверь. Она молча взяла его за руку и повела в тёплую, слабо залитую тихим лунным светом, спальню. Они обнялись, и отлетело время, и замкнулось пространство в торопливых жадных ласках, ласках до мучительно-сладкой истомы, до пульсирующего обоюдоострого освобождения…

Потрясённые и уставшие, они медленно выплывали из послелюбовного тумана. Хотелось пить, вспомнили про шампанское. Захмелевшая, она глупо спрашивала – любишь меня? Он улыбался и согласно кивал.

Глубокой ночью Алексей вернулся домой. Его встретил отец, из спальни выглянула заспанная дочка. «Не волнуйтесь, мои дорогие, у меня всё хорошо», – успокоил он их и пошёл спать. Ему снились дочь с глазами взрослой мудрой женщины, беспокойный отец и заплаканная Лена.

На смену золотой осени пришла поздняя – хмурая и злая, с затяжными холодными дождями. Голые несчастные яблони в неухоженном саду стучали и стучали по крыше, жалуясь на пронизывающий холод и просясь в дом. Алексею надо было ехать в командировку в отдалённый район. Перед отъездом он позвонил и сказал:

– Из командировки приеду к тебе, готовь ужин.

Выехали рано, до места добрались быстро, да и дела все удалось решить без обычных проволочек. Но обратный путь оказался тяжёлым. Пошёл косой холодный дождь, готовый в любую минуту перейти в снег. Старый автобус громыхал по разбитому шоссе, а потом вдруг резко остановился – заглох мотор. Шофёр, беззаботный весёлый парень, самонадеянно успокоил:

– Не волнуйтесь, Алексей Михайлович, сейчас всё мигом починим.

Он выскочил из автобуса, но не заметил, что на обочине, насквозь промокшая, злая и голодная стояла смерть. «С этим не справлюсь – молодой», – решила она и, прошмыгнув в автобус, на секунду затаилась. Алексей всё понял: боль, нестерпимая и непоправимая, сдавила грудь. Он рванул галстук, пытаясь из последних сил вдохнуть сырой осенний воздух, взглянуть на закатное небо. Это ещё больше разозлило её, и она сдавила его сердце намертво, навсегда.

Лена ждала всю ночь – наверное, автобус сломался, конечно же, автобус, этот старый раздолбанный автобус. Лёша говорил, что его давно пора списать и на свалку, – слабо успокаивала она себя, но золотая драгоценная ниточка, раскачиваясь со страшной безнадёжной амплитудой, больно ударяла в грудь, отбивая обратный счёт их недолгому счастью.

Рано утром постучали, на пороге стоял Витёк в длинном старомодном чёрном пальто, как железнодорожник, почему-то подумала Лена.

– Он умер вчера вечером в автобусе – обширный инфаркт. Если хочешь, я приеду за тобой на похороны.

– Нет, спасибо, – хриплым потерянным голосом отозвалась она.

– Нужно, что будет, обращайся, помогу. Где меня найти, знаешь, – и быстро вышел из комнаты.

Лена подошла к окну. Витёк, тяжело прихрамывая на правую ногу, шел к машине. Он напоминал большую птицу с раздробленным крылом. Падал первый снег. Быстро и ловко, как могильщик, он засыпал чёрную голую землю. Не было слёз, а только остро пронзило – избранные.