Сергей Царапкин ИСТОРИЯ одного дождя

1

Ева проснулась, как всегда, рано. Чуть-чуть болела голова. Голова болит почти каждое утро, и Ева к этому привыкла. Она прошла как можно тише в ванную. Включила воду. Пальцы перебирали теплую струю, как если бы это была не текучая распадающаяся на струйки и брызги жидкость, а, например, грива лошади.

Ева подставила ладонь, и тут же образовалось тёплое озерцо. Рука отяжелела, и вода прядями провисла между ладошкой и дном раковины. Корытце другой ладошки тут же подхватило пряди струй. Это был уже горный сверкающий водопад. Водопад вопреки всем законам природы мог не только падать сверху вниз, но и расти, если Ева поочерёдно надстраивала ладошки друг над другом. Снова и снова она ловила разнообразную текучесть, собирала её в корытца, чтобы уже в следующее мгновение образованные озёра, водопады или гривы фантастических коней распускать на нити, пряди, из которых она тут же сплетала прозрачные занавесы. Сплетённый занавес падал широкой и тревожной зыбкостью, будто опрокинутая вниз дорога. А дорога, в тело которой погружались пальцы, снова становилась гривой.

А то ей представлялось, что она заплетает косы или игрой пальцев рассеивает на множество нитей едва удерживаемый в ладошке тёплый клубок.

— Ева, — позвала её мама, приоткрыв дверь в ванную.

— Да, мама? — не оборачиваясь, ответила Ева.

— Как ты себя чувствуешь?

— Ничего.

— Болит голова?

— Да, немного.

— Таблетку выпьешь?

— Не знаю.

Мать ещё секунду глядела на дочь и потом закрыла дверь. Но тут

же дверь снова открылась.

— Пойдём завтракать.

— Иду, — ответила Ева.

Ева вытерла лицо и руки. Тепло воды и капли с рук слизнуло, будто оборвало какую-то ещё одну ниточку, полотенце.

Ева обернулась. На кончике закрытого крана повисла последняя капля, а из зеркала за Евой подглядывало её же лицо. Еве стало неприятно его молчаливое выражение. Оно, казалось, или в чём-то упрекало, или хотело о чём-то попросить Еву. Растянув губы в подобии улыбки, она стала разглядывать свои крупные зубы.

Потом остриженным ноготком Ева поскребла сверху вниз передний зуб.

— Ну, что ты хочешь? — Ева снова открыла кран.

Набухшая капля оборвалась, и тут же за ней потянулась тонкая, вибрирующая одинокой струной ниточка. Тихий шелест воды, как музыка, притёкшая в ванную семнадцатого этажа московской квартиры, снова начинал волновать Еву. Но что это за тревога? Ева ни понять, ни вспомнить не могла. Но ей казалось, что если вот сейчас закрыть кран, то ещё что-то непоправимое произойдёт в её жизни.

И Ева, сделав струйку воды очень тонкой, чтобы не услышала мама, вышла из ванны.

— Ты кран хорошо закрыла?

Мама в кухне заканчивала готовить завтрак.

— Да.

2

Когда-то, давно, когда с ними ещё был папа, улетел шарик. Самый обычный синий шарик. Этот шарик пятилетней Еве купил и надул папа.

Какой был смешной папа! Раздувая щеки и покраснев, как мак, что у неё на чашке, папа вдувал в шарик из себя воздух. Сначала шарик висел большой сопелькой под его носом. Но потом сопелька стала напрягаться. И вот уже это не сопля, а яблоко, дыня, арбуз! Папа дул, и шарик, переросший размер арбуза, превратился в синюю луну.

— Хватит, папа! — закричала Ева. — Пусть он будет луной!

Папа прекратил дуть и ниткой перевязал луну. А маленькая Ева тогда же подумала: «Какой же большой и сильный ее папа и сколько в нем этого воздуха, если он смог надуть целую луну!»

Потом она, папа и шарик долго гуляли, гуляли, гуляли! А потом налетел ветер и вырвал из руки шарик. Синий шарик так быстро и безвозвратно улетал, улетал, улетал, что Ева заплакала гораздо позже. А тогда там, на улице, она ещё удерживала, уже только одним взглядом, эту очень тоненькую ниточку, связывающую её с синим шариком.

Потом она заболела. Ни шарик, ни папа с мамой не были виноваты. Шарик улетел, папа ушёл, мама продолжала работать в своей редакции, а Ева заболела. Что-то случилось со всем, что знала и помнила Ева. Память Евы стала похожа на улетевший шарик. Сначала это было немножко смешно и чуть-чуть страшно. Первыми стали уходить предметы. Точнее, вилка или любимая чашка оставались на своих местах, но кто они и как их называть — этого Ева порой вспомнить не могла.

Иногда было так: мама утром наливала чай. Ева, приходя на кухню, садилась на своё место у холодильника. Она смотрела на маму, на тикающие часы, на стол и не могла понять, что от неё хотят.

— Почему ты не пьёшь чай? — спрашивала мама.

— Я хочу чай, — отвечала Ева.

— Ну, так бери чашку. Чай остывает.

— Чашку? — и Ева начинала странно водить по сторонам глазами. Ей в слове «чашка» слышались глухие и шипящие звуки, из которых не получалось ничего, кроме шелеста, похожего на шелест текучей воды. Тогда она ещё не оставляла в ванной тихую песню струй, и, наверное, поэтому здесь, на кухне, ей трудно понять, что означают эти шипящие звуки? Ева касалась пододвинутой ей чашки. Вертя её на столе, разглядывала, удивляясь, что это чашка, что она, действительно, белая и тяжёлая. В ней может свободно находиться, не протекая, горячий чай.

Или раз позвонил телефон, и попросили Раису Семёновну.

— Здесь таких нет, — ответила Ева.

— Это телефон…, — и голос в трубке назвал цифры их номера.

— Да, но здесь живу я и мама.

— Я говорю с Евой, дочерью Раисы Семёновны?

— Моя мама Раиса Семёновна? — расхохоталась в трубку тогда Ева. Что-то скользкое и щекотное завибрировало в ушах и зудящей волной прокатилось по всему телу.

Как-то Ева не узнала свою квартиру. Это длилось несколько секунд и только поэтому было забавно. Это выглядело так, будто она волшебным образом перенеслась в чужую жизнь.

Но однажды Ева забыла саму себя. Утром в ванной на неё из зеркала взглянуло чьё-то незнакомое лицо.

— Мама, мама! — выскочила с криком из ванны Ева. — Там чужая девочка! Она на меня смотрит!

Они с мамой тогда в первый раз поехали к Аркадию Соломоновичу. Аркадий Соломонович был врач. С тех пор они ездят на Сиреневую улицу. Там очень много сирени. Ева сразу полюбила эту тихую улицу. И всякий раз, когда мама накануне говорила, что завтра они поедут к Аркадию Соломоновичу, Ева спрашивала:

— А что, уже весна?

Конечно, они ездили на Сиреневую улицу в разные времена года. Но Ева всякий раз перед тем, как войти в ворота больницы, старалась немножко постоять среди кустов. И неважно, что приезжали они порой, когда под ногами была снежная каша и куст был гол. Ева все равно чувствовала этот волшебный, кружащий голову запах.

Она знала, что если бы ей дали здесь постоять ещё немного больше, то и эта грязь, и серое небо, и колючий ветер — всё исчезло бы, как растворяется страшный сон. Ведь куст уже покрылся белой пеной

3

Белая чашка Евы с маками на округлых боках стояла перед ней. Чёрный чай с островком пенки в середине испускал пар в прохладу раннего утра. Мама всегда утром раздвигает занавески, открывает балконную дверь и уже на лоджии широко распахивает фрамугу. Потом, стоя у кухонного стола, готовит бутерброды.

Ева села на своё место и пододвинула чашку. Чай был горяч. Пальцы Евы стали оглаживать чашку.

— Тебе лимон положить? — спросила мама и поставила тарелку с бутербродами перед Евой.

— Не знаю. Наверное, нет. Он такой пушистый!

— Кто?

— Чай.

— Чай? Почему он пушистый?

— Не знаю, — пожала плечами Ева. — Пушистый потому, что пушистый.

— Не понимаю. Чай горячий, или чай свежий, или чай чёрный — это понятно. Но как чай может быть пушистым?

— Тише, — попросила Ева.

Мама уже протянула руку, чтобы включить трёхпрограммник.

— Ты разве не хочешь послушать прогноз погоды?

— Хочу.

— Тогда почему ты просишь меня не включать?

Мама не случайно задавала вопросы. Она была уверена, что дочь, по словам Аркадия Соломоновича, «залипает» на своих ощущениях. Это мешает ей адекватно и целостно воспринимать действительность. Поэтому мама считала своей обязанностью стараться всеми возможными способами выдёргивать дочь из этих «залипаний». Она была уверена, что постоянное возвращение дочери в реальность будет полезным.

Всякий раз, когда мама начинала тему «объективного реализма», как она именовала свою методу, Еве хотелось, поджав ушки, свернуться в комочек и стать очень маленькой, маленькой и недосягаемой.

Сейчас у мамы было желание и повод провести утреннюю терапию.

— Тише, — ещё раз умоляюще попросила Ева. Что можно противопоставить сокрушающим ядрам объективного реализма? Что с того, что Ева научилась выслушивать маму. Мама говорит, а Еве становится кисло, как от съеденного лимона. И она чувствует, что все эти слова к ней не имеют никакого отношения. Ева, может быть, с радостью хотела бы приладить на себя предлагаемые мамой и Аркадием Соломоновичем одежды «объективного реализма». Но одежды все эти не для неё. И тут поделать нечего.

А вот страшно, по-настоящему, становилось, когда в эти одежды наряжали двойников. Их уже столько развелось! Мама Еве казалась в такие минуты не её мамой, а таким же двойником, отнявшим у неё тайну. Вот именно это было по-настоящему страшно!

4

Но сегодня другое утро. Оно так же, как и многие другие утра жизни Евы, вынырнуло, как чертик из табакерки, из снов. И началась всё та же жестокая игра в прятки. Только вот сегодня Ева остро чув-ствует близость отнятой у неё тайны. Она слышит свою тайну. Тайна тихо и настойчиво наполняет кухню. Ева плотнее прижимает ладони к чашке.

Мама включает трёхпрограммник и слушает прогноз. Значит, у Евы есть шанс. Пока мама слушает, Ева, наклонившись близко к горячему озерцу пушистого чая, вслушивается в окутывающие её звуки.

— Что это?

Ева сначала лишь распознаёт, угадывает, но потом всё яснее и яснее начинает слышать шелест текучей воды. Звенящая струя своим шелестом заполняет все пространства кухни. Еве кажется что мама сейчас услышит, и… Ева не хочет думать, что случится потом.

Она дрожит. Ей страшно. Я же помню… я помню… вчера был дождь. Мы всё это делали на занятиях — изображали…

Мысли Евы выбираются из пучины страха.

— Сначала капельки, — вспоминает Ева. — Мы сидели кружком, и каждый по очереди ударял в маленький барабан. Падавший на тело барабана палец извлекал капельку. «Стук, стук, стук», — шевелятся губы Евы.

Ева ещё ниже наклоняет над чашкой голову.

— Ну, конечно, Сергей Иванович так и сказал, что сначала капельки: стук, кап, стук, кап. Дождик начинается с капелек. Каждый из нас — это капелька, падающая с неба.

И мы были капельками.

Ева нежно опускала палец. Она это делала сразу после капельки Гриши. А за ней падала капелька Алёша, потом — капелька Наташа, потом Серёжа, потом Настя и снова капелька Гриша.

— Да, да. С этих капелек началась их игра! Начался их дождь.

Какими же были смешными эти капельки! Гриша ударял сразу двумя пальцами, и поэтому его капелька была тяжёлой; Наташа всегда опаздывала или бросала свою каплю слишком рано. Серёжа лупил по барабану всей ладонью. Ладонь у него большая, как клешня у гигантского краба. И его удар похож на гром. А потом всё сорвалось, и посыпался горох. Еве даже захотелось зажать руками уши. Но потом капельки всё же услышали друг друга. И вот уже не горох и не камнепад, а танец дождинок. И как же захотелось, чтобы этот танец превратился в сплошной и сильный дождь! Гриша и Серёжа первыми стали сильно бить в барабаны. А ведь Сергей Иванович говорил, чтобы только пальчиками. И вот тут сверкнула молния! Грянул гром! Стеной воды обрушился дождь!

— Молния! Гром! — гремел голос Сергея Ивановича.

И все они и сам Сергей Иванович заколотили в барабаны. Ведь именно так гремит гром, стеной льёт дождь и сверкает молния!

В грохоте обрушившегося дождя утонул голос Сергея Ивановича, и ребята превратились в этот сверкающий и гремящий ливень.

Стало жутко. Ева закрыла глаза, но руки продолжали колотить по барабану.

Но вот ливень стал стихать. Гром затих, и молния погасла. И снова вернулся танец капелек.

(Сначала он был очень частым и сбивался на гороховый шум, но потом стал всё тише и спокойнее. И вот только капельки, капельки, капельки.

Ева открыла глаза. Кап, кап, кап, кап. Вот Наташа, и Серёжа, и Гриша с Алёшей. И она, Ева, тут же. И всё затихло. Тишина зазвенела в ушах.

Они снова сидели на паласе в зале. Перед каждым стоял барабан. Все по примеру Сергея Ивановича, опустив руки, смотрели друг на друга и улыбались. Ева улыбалась тоже.

Занятие закончилось зарисовкой в альбоме сильного впечатления. Ева нарисовала шесть фигурок, пляшущих под дождём. Потом все смеялись, узнавая себя в этих весёлых человечках. Особенно досталось Сергею Ивановичу: на него обрушивались сразу две толстые струи, две острые молнии и нависшая туча в форме сердечка.

А потом, ночью, Еве приснился дождь. Дождь был и водой, падающей с неба, и закутанным в плащ мокрым человечком, очень похожим остренькой лысиной на Аркадия Соломоновича.

5

Ева сидела перед чашкой чая и улыбалась. С поверхности чайного озерца смотрело её лицо. Ева чуть повела головой в сторону. Лицо также чуть съехало влево. Ева указательным пальцем ударила по поверхности. Озерцо вздрогнуло, и по нему побежали морщинки. Но лицо не исчезло.

— Мама, я вижу себя, — не поднимая головы, сказала Ева.

— Хватит играться. Пей чай. Остынет, — был ответ мамы.

— Тише, — почти неслышно даже самой себе шепнула Ева.

— Нет. Это шепнула я, а не ты, — погрозила она пальчиком. Отражение послушно сомкнуло губы.

— Сегодня целый день обещают осадки, — сказала мама.

— Мама, слышишь?

— Что?

Ева подняла голову и посмотрела на мать.

— Мама, ты постарела!

Мама чуть не подавилась. Мама кашляла, а Ева встала и вышла на балкон.

В проёме открытой фрамуги шумел дождь, и остро пахло весенней зеленью.

— Разве мама поверит, что этот дождь позвали вчера мы?

Ева высунула голову и зажмурила глаза. Ей стало очень хорошо и свободно. Она летела над весенней Москвой блестящей каплей! И тут же летели и Алёша, и Наташа, и Гриша, и Серёжа!

— А где же Сергей Иванович? Ага! Вот и он!

Ева открыла глаза. Сергей Иванович, важно задрав хвост, не спеша бежал по двору. Он легко перепрыгивал лужи.

— Ну и что же, что это бежит собака! — улыбалась Ева, — ведь и Сергей Иванович такой же чёрный и лохматый!