Валерий Белоножко МАРГИНАЛ

Нам с судьбой приходится играть бескозырно.

У безногого мускулы – еще те! Но с моими им не сравниться. На мои бицепсы и брюшной пресс приходится дополнительный – 18 килограммов – ног. Ноги мои – предмет особой гордости, горя и заботы. Врачи обнадёживают: мол, если тренировать их, то можно «встать на ноги». Вот я и тренируюсь. Для того чтобы просто ВСТАТЬ НА НОГИ, над кроватью приспособлена полированная стальная труба, на которой захлёстнут кольцом армейский ремень. Чтобы подняться над коляской, я хватаюсь за него левой рукой, подбрасываю себя в воздухе и правой цепляюсь за полированную штангу. Итак, бесчувственные мои ступни – на полу. Теперь предстоит долгий путь – полных три километра. Правда, шажки у меня маленькие. Одна рука держит вес тела, другая помогает переставлять ноги. Правую… левую… правую… левую… А теперь – поворот на сто восемьдесят градусов, и всё начинается «аб ово» (это шутка – для передышки). Длина кровати – два метра, значит, путь мне предстоит – 1500 кроватей. Одна тренировка – тридцать тысяч шажков. Зимой – ещё ничего: холодно. А вот в теплынь пот одолевает. Большое махровое полотенце к концу пути можно выжимать. Немногочисленные знакомые знают, что с утра у меня – физзарядка, тренировка, но это не так. Каждый день начинается с мучений бесплатного бесполезного труда. Хотя одновременно это – Вера, Надежда и Любовь. Кто ещё будет любить моё бедное тело…

Собственно, тело у меня нормальное. Вот только в позвоночнике маленькая неполадка. Поэтому и ноги бездвижны. Я – обыкновенный спинальник, участь моя – инвалидная коляска и инвалидная пенсия. Первая группа. Больше не бывает. Нулевая, должно быть, – у покойника.

После тренировки – холодный душ (в нашем доме с горячей водой напряг), старательное бритьё и – к окошку: не готовы ли в доме напротив, через улицу. Домишко старенький, без мужика недоглядный, проживают в нём бабка Онисья и десятиклассница Неля – чьё-то юное счастье и моя твёрдая мука. Сестра приносит мне жареной картошки с мясом, и я старательно ем, не отрывая взгляда от частного сектора. Мне нужно много сил: на той неделе приятели с лесозавода привезли по моей просьбе и свалили у домишка чуть ли не полный лесовоз долготья, после аварии целый год пролежавшего бесполезно у речки Горновой. Берёза – для жаркого уголья, осина – для прожига печно-трубной сажи, кедр – для духовитости и весёлого огня. Пенсия у меня, как говорится, хорошая, но маленькая, однако пару литров парням я всё одно выставил.

Вернувшиеся из школы ребята сносят меня вместе с коляской со второго этажа. Они добрые, только вот пьют пиво и курят «травку», не подозревая, что судьба и без того готовит им обязательный «спотыкач».

И вот я качу на вторую смену в заветному домику. Сейчас Неля прилетит из школы, и я встречу взглядом её стрекозиный полёт, ловкие ножки. Кинематографическую, с озорцой улыбку. Я долго приучал девушку к себе, пока эта улыбка не выплеснулась мне навстречу. Пока Неля переодевается и обедает, я обихаживаю и без того наточенную и разведённую пилу, провожу по ней твёрдым ногтём – она поёт и звенит. Вот так же поёт и звенит на ходу девичья фигурка. Она у меня – блондинка: волосы долгие, тонкие и запашистые даже в мареве апрельских запахов. Я очень рад, что дров много: значит, долго ещё мне и девушке тянуть на себя трудолюбивую пилу: у нас – эстафета возвратно-поступательных движений. Неля, наверное, и не замечает, что, помогая ей, я тяну и отталкиваю от себя острозубый инструмент, а если и замечает, то это – двойная радость: значит, она оценит мои усилия, мою заботу о ней. И она ведь своей красотой и юностью обо мне, сорокалетнем, заботится: эти два часа рядом с ней – толика счастья. И ещё двадцать два часа в сутки окошко моей комнаты смотрит в её сторону – я и шторы-то редко закрываю. Полусидя в потёмках, всё смотрю, смотрю на голубой огонек маленького телевизора и сноп искр, эмигрирующих из трубы в звёздное небо… Если бы и моя Нелечка обнажённая вылетела из неё на помеле, уселась на закраешке месяца, поболтала недоступными ножками. Каждая грудка её – пол-антоновского яблока, только попробуй дотянись, укуси, залейся сладким соком… Мы живём с ней не только через дорогу: ещё – через 23 года, ещё – через моё уродство. Я даже завидую Квазимодо и жду – не дождусь тепла, чтобы сбросить бушлат и явить миру и Неле обтянутый тельником справный торс.

Хотя в моём положении зависть – большое несчастье, лучше повеситься! Мыслей у инвалида вообще много – дохнуть некогда. Вот я и стараюсь не отдыхать – себе дороже. Жалеть себя можно в четыре годика, ну – в восемь, ну – в двенадцать. А я – здоровенный мужчина, мне давно пора уже иметь свою бабу, семью, деток… Были как-то две приходящие: навещали, жалеючи, ловко эксплуатировали мой мужественный орган – спасибо им, конечно, и на этом. Они – добрые, мягкие, даже чересчур: почти дряблые. Организм организмом, а вот сердцем я, как говорят, «запал» на Нелю. От большого отчаяния я представляю себе её появление в моей комнате и мысленно возвращаю давным-давно выселенное зеркало – хотелось бы разглядеть девушку одновременно со всех сторон. Понятное дело, лучше бы обнять – у моего тела тогда тоже появилось бы зеркальное отражение. Вот так я обнаружил, что мечты – тоже счастье…

За 14 лет я отшагал пятнадцать тысяч километров. Нет, я солгал: мог бы отшагать, если бы не два запойных года. Ещё в советское время моё несчастье пытались компенсировать путёвкой в Крым, в Саки, что рядом с Евпаторией. Лучше бы я не соглашался на эту пытку. Спинальников свезли в санаторий со всего Союза. Всем нам немного повезло – был бархатный сезон на сладкое. Меня поселили в комнате с Мальчишом – Мишей Битовым, цирковым гимнастом, однажды в первый и последний раз оказавшимся без лонжи. Устав в нашем лечебном учреждении строгий – запрет на алкоголь свирепствовал, словно бы отменяя законы психотерапии. Опытный Миша учил: «Днём станем любоваться чужой жизнью, а по ночам справлять поминки по собственной…» Ну, и поминали, иной раз глотая слёзы заодно с винищем. После процедур часто увозили на море – побарахтаться в волнах. Что замечательно – в воде ног не видно, только они мёртвым грузом на дно тянут. Нас спасали надувные матрасы. Только не всем приходится болтаться на волнах в спаскруге.

Не будь моря, пляжных сказок и тихого ночного вина, можно бы и не выдержать стократного умножения собственной скорби. Врачи делали, что могли-умели. Иной раз рекомендовали профессоров и операцию. Вместе с нянечками по палатам бродили легенды о ВСТАВШИХ НА НОГИ, назывались даже фамилии – ну, не так уж много. Правда, скажем, Дикуль – я сам читал о нём в «Комсомольской правде». В первую санаторную пору был я даже обуреваем Надеждой. Потом две операции эту Надежду убили, и вторично я приехал в Саки уже под руку с пессимизмом. Всё – то же самое: обложат тебе ноги лечебной грязью, и лежи крокодил крокодилом. Вечером от французских кинокомедий плакать хочется. Бог – опять же – крупными звездами замаскировался. Любить есть чем, но некого. А в книжках – всё про неё, проклятую. Иной раз возмечтаешь, как Рома Тагильцев, уплыть в море навстречу закату безвозвратно, потом перекрестишься наискось и живешь дальше. Церковь в Евпатории прямо на пляже стоит – молись, пока Бог знак не даст. Нашего брата там много – не убывает; значит, – не в помогу. На белом теплоходе катали – чуть не в самую Турцию: музыка гавайская из репродукторов, пивом залейся, только вот рейс– инвалидный, от людей отдельный. Мы всегда отдельно – как чёрные зёрна в жёлтом пшене.

Второй раз запойное заделье случилось о прошлом годе. Из Североуральска в Серов через наш город мчалась на колясках команда спинальников-спортсменов. А это – сто километров, мы же – как раз посерёдке. Наше инвалидное общество решило культурную программу новоприбывших с местными организовать в городском музее. Ребята техникумовские доставили наших на автобусе, у тех же – свой транспорт и своё сопровождение: врач, начальник команды, трое солдатушек из УралВО как тягловая сила. Ну, ясно, сравнивать нечего: мы– на чёрных мастодонтах, они – на юрких ярких колясочках. И сами – загорелые, мускулистые, деловые… Шныряют по музею от экспоната к экспонату, что тебе жуки-плавунцы. И все – на скоростях, на бегу, сразу видно – не об том забота. Когда в зале вокруг готового стола разместились, сразу всё и объяснилось: у них первая забота – для дальнейшего пути своих мустангов напоить-обиходить, железный рычаг тебе не рука – снашивается в работе. Ребята больше молодые, двое из Чечни крошеными приехали, один – из самого Афгана. Он-то – самый старший, на четыре годика я его только опередил. Мы всё жмемся-куксимся, а они чуть ли не в хозяевах сидят. Оно и понятно: профессионалы! Два члена сборной России, один – даже участник Паралимпийских игр, их сразу после Олимпиады устраивают, чтобы показать, что инвалид – не изгой, а… кто? Чтобы на этот вопрос ответить, нужно, кроме поломанного позвоночника, ещё дополнительный стержень иметь, пусть невидимый. Им мои три километра – нипочём. Маечки-безрукавочки, мускулатура – как у культуристов. Жалко: я покровно оделся; даже что имею, не выставил. Первый раз увидел и женщин из своего племени. Раньше общались только по телефону всяко-разно. Ну, что тут скажешь: вдесятеро тяжелее им, безмужним-бездетным. Уж не знаю, что они после этой пресс-конференции делали, а я напился. А иначе бы – бессонница, сердце – лягушей, душа – голубем.

Сеструха меня фуражом снабжает, а хлебной водки у неё не допросишься. Пацанов соседских посылать – глаза выпучат: «Ты чо, дядь Толь, пример с нас, негодных, берешь?» Приходится ждать, когда сосед Рашид Закирзянов с работы явится-пожалует. Спросил только: «Об чем пьем?» Я ему про бегунов-колясочников всё выложил, а он: «Видал: Катька Ламеева по городу на этакой выруливает, что твой Шумахер. Давай я выкройку с неё сделаю – на твою пропорцию…!» Рашид слесарит на машзаводе по большому разряду, в кумполе у него не гайки с болтами звякают. Смотал в наш детский дом инвалидный, все сараи перерыл, все залежи хлама перебрал, натаскал себе в гаражик. Я больше железным напилком да ножовкой цвиркал, остальное – на Рашиде: что здесь скумекает, то на заводе выточит, Титана раздобыл – лёгок-крепок металл, ажурная получилась конструкция.

Про водку на то время забыли, а когда коляску на асфальт спустили, Рашид и вовсе объявил: «На транспорте – сухой закон, иначе прав лишат».

И жизнь совсем с другим оттенком настала. Днем простору нету, так я стал после десяти вечера променады делать. Молодец, кто решил мимо нас на газокомпрессорную станцию бетон положить, а вот кто клал – тому руки обломать бы не лишнее. На стыках всю душу вымотать можно, но это я так, из человеческой привередливости.

Славно гнать на остыве августовского вечера – мимо овсяных полей, где по стерне дюжина коников бродит, хотя как и я – со спутанными ногами; через мостик ручейный, где уже скапливается холод для контраста с жарким днём; мимо горелого сосняка – безобидный лес больше всех и страдает; вот и отворотка аэродромная меж отвалов кукожится. На отвалах – почти что садовно: мелкий ещё ельник-сосняк с просветлынью, а её-то мне и надо: по дорожкам хоженым езжу, присматриваюсь – вот и ножик самочинный доставать пора. Маслёнок у нас коли пойдет – так ордой несчётной. И успевать следует, пока червь не въелся. Темновато, но глаз-алмаз не то что грибец с пятак высмотрит, но и пуговицу пиджачную. Вообще-то нарыск иметь требуется да опытность. Особенно хороша добыча, что под хвойной иголкой прячется, – чиста да подкладиста! Еще что хорошо – дождя нет: верхняя масляная плёнка суховата и кожей к коже не липнет. А уж россыпь рыжиков попадёт, – что твои червонцы!

До рези в глазах наищешься, а поднимешь их к небу – маты моя! Месяц с гулькин нос качается, у звезды зуб на зуб не попадает. Ан нет, – это у меня: августовская ночь часам к трём и заморозком воздух выхлестнет. Да мне грибца и на пол-лукошка хватит – не на продажу. Качу домой и вовсе беспрепятственно – в дуэте с эхом. Темно, а ладно: крейсерское, считай, плаванье в вольном ветре. Левое колесо, вроде бы, спускать стало – ничего, до дома дотяну, утром подкачаю.

Ребята у подъезда: «Запоздался, дядь Толь… Ого, с уловом вас!» Без меня по квартирам они не разойдутся – заделье имеется: меня на второй этаж доставить. Сестра «неугомоном» дразнит, грибки нюхнёт домашней ноздрёй; с детства была жадна на сбор их и с картохой жарку, и теперь за косищу не оттянешь от сковородки. Ещё она рада, что я безводочно теперь живу, не трачу деньги на нездоровье. Сейчас не ляжет, пока не вычистит грибы, а то и не выдержит: «А что, Толян, давай заделаем грибовницу!» Мне что – пусть: мало у неё душевных минут со мной рядом-то; составлю компанию, посижу рядом, расскажу, как роса на траву бедово пала, пообещаю назавтра пижмы привезти златопуговичной, крупную ладонь – словно невзначай! – трону: сеструха ведь! Мы с ней – один в поле воин, не разлей вода…

Весна у нас, на Урале, – не девушка, а вдова, к тому же христарадничает, сколько ей заблагорассудится. А у самой теплого отношения не выпросишь: на Первомай только с утречка человек в костюме выйдет на прогулку, мать-мачехой полюбуется, мороженым полакомится, а к обеду с северо-востока задует снегом, посыплет крупкой, где-то наверху ангелы почнут перебирать свои перины – и нет отбоя от хлопьев. Не успеешь чаю попить – глядь, зимушка во двор пожаловала, и уже приготовившиеся было к высадке на волю вольную рассады понуро смотрят на неожиданное окошко. Казалось бы, за столетия и привыкнуть к этому надобно, ан нет – распахнувшаяся душа не верит, что всё – как обычно, что к лету лишь сквозь препоны можно прорваться, удивляется, что так и не удаётся оскоромиться теплынью. И нынче такая распутица-сумятица, что чёрт бы её побрал! Подсыпает и тает, тает и подмерзает, автомобильные колеи – чуть ли не как у Высоцкого. Коляска же – что твоя собака – выгула требует. Руки даже во сне суетятся. Переждать бы, перебередить бы эту тягу дома, да, видать, не судьба…

От Почтамтской до улицы Мира уклон не велик, а скорость – еле в коляске удержишься. Встречной бы машине «Хлеб» остановиться, шофёр же решил из своей колеи на всякий случай вывернуть, и правое переднее заскользило по льдистому бордюру. У меня тормозок – аховый, как и вся колясочка, и бордюры у меня, – что тебе надолбы: развернуло меня, кинуло-опрокинуло в ременной упряжи предохранительной – даже выброситься из транспорта нет никакой возможности…

…Сначала – ещё до одушевления жизни – знакомый запах лекарств и беды. Первая мысль: «А что же с шофёром “хлебной” машины?»

Хотя по сравнению со мной он, считай, бронированный. Серая от морщин стена. На потолке – порванная паутина трещин. Холод клеёнки, нервный холодок.

Оперировал меня веселый великан доктор Гук. «Это – моя лебединая песня, – объяснил он мне. – В пятницу уезжаю на историческую родину…» Он же меня из реанимации в палату доставил на руках.

– Хорошо, хоть ступни-то не отрезал, доктор…

– Считай, Анатолий, что остался в комплекте.

С тем и отбыл. Будет теперь германцев спасать от травм, если ему, конечно, позволят.

В палате нас – восьмеро. Я – самый последний в этой шеренге, поскольку самостоятельно не транспортабелен и вынужден «дружить» с «уткой». Но она – тоже несамостоятельна, ей нужны руки и ноги, а с нянечками – «зарез». Давно я не посещал обители скорби и теперь убедился, что радио и телевидение не врало: в больнице «зарез» абсолютно во всём. Постельное бельё и нательное сестра мне доставила, в тапках нет надобности. На лекарства она, оказывается, угрохала прошлую и нынешнюю, что ещё только будет, пенсии. Кормовая база, по-видимому, выметена почти дочиста. Из-за всего этого в палате была посетительская толкотня – словно смотришь сериал какой-то. Обслуживать меня вызвался доброхот Леопольд Оскарович, сам перемогающийся с мочеотводящей трубочкой. Он согласился на вспомогательную операцию, но анализы крови показывали всё время что-то е то… Вообще-то он – бухгалтер в отставке, пенсионер и комментатор последних московских известий. На тумбочке у него – стопа очень толстых и очень «скучных» книг.

У меня тоже есть книга – первый том Оскара Уайльда. Его принесла мне Неля в первое и единственное своё посещение; должно быть, слишком тягостно это для неё – быть лучом света в тёмном царстве. А у меня и счастья – что о ней думать; книжку открою, а вместо строчек её вижу: наваждение, болезнь дополнительная… Леопольд Оскарович подошел, глянул на обложку: «Ноль к единице – десятка, маргинал к маргиналу – сладкая парочка…»

Лепольд-то говорить говорит, а зря не скажет. По вечерам сотоварищи наши перебираются в соседнюю двуместку: нашему городскому «крутому» принесли видеодвойку, и все, кому не лень, собираются к нему на сеансы детективные и порнушные. Дождался я, как весь народ вышел «в люди», и спрашиваю Леопольда: «А что, уважаемый, вы нас с Оскаром Уайльдом бранным словом “маргинал” возвеличили?»

Тот рассмеялся:

– Извини, Анатолий, за лихое остроумие… хотя и не совсем. Тер-мин, конечно, нынче модный, вот только применяется он вполсилы, если не в десятую часть. С Уайльдом все ясно-понятно: «голубой», гомосексуалист и т.д. Твоя же и прочих инвалидность маргинальна… как бы это сказать? Термин-то – социологический, его на нашу голову американец Парк выдумал. По латыни МАРГО – край, граница, предел, так что МАРГИНАЛ – находящийся в пограничном состоянии, между, в промежутке. Вот раньше скоморохи были маргиналами, актёры, поэты, знахари, конокрады и вообще воры, проститутки. Политики – все, в том числе и члены Думы – Марычев или Владимир Вольфович, да и другие – не лучше. Среди россиян – чукчи, а нынче – чеченцы. Эмигранты и мигранты. Алкоголики и наркоманы. Свидетели Иеговы и католики. Альтруисты и вообще честные люди. Рыжие и крашеные блондинки. Кривоногие женщины. Матерщинники… нет, нынче нематюгающиеся стали маргиналами. Вегетарианцы и дзен-буддисты. Постмодернисты и сатанисты. Негры и евреи. Читатели классики. Альпинисты…

– Постойте, Леопольд Оскарович, выходит, что все до единого – маргиналы, все по краю ходим?

– Вот-вот, друг мой, мы уловили мировую тенденцию: всё население земшара – маргиналы. Уж на что, кажется, мещанское, обывательское общество гордится собой из последних сил, а в среде своей обязательно, тем не менее, содержит безобидного коллекционера спичечных этикеток или мичуринца, выращивающего редиску на берегу Ледовитого океана, вышивающего болгарским крестиком иконы или пишущего стихи «под Есенина». Даже тот, кто собирается клонировать человека, хочет выделиться из массы безликих учёных, реставраторов Божественной потенции. Все – маргиналы явные или тайные. Все поднимаются на ступеньки, чтобы стать выше – не себя, разумеется, а – других…

– А инвалиды?

– Инвалиды часто себя называют «инопланетянами», так ведь? Значит, есть в них что-то такое-этакое.

– Так если мы все по маргинальной линейке скроены, зачем осуждаем друг друга?

– И даже на этой линейке не все равны. Представь себе, Анатолий, что ты, кроме инвалидности, прихватил себе амплуа рыжего еврея-выкреста без высшего образования. Станешь ты маргиналом среди маргиналов и, естественно, страданий не оберёшься.

– Мне и своего-то – по макушку, Леопольд Оскарович.

– Верю, друг мой, верю. Просто я хотел сказать, что всегда есть возможность худшего.

– А лучшего?

– …А это такие дебри, что из них редко кто выпутывается. Вот ты, к примеру, не пьёшь – не куришь – как же не хорошо? С коляской своей горизонты квартирные расширял – разве плохо? Авария, думаю, не в счёт, и в квартире можно об угол ванны тарзыкнуться – не дай Боже! Мускулы тренируешь, а мозг, по-моему, в небрежении. Мало ведь читаешь?

– Очень мало.

– Что ж, ты не одинок на этом поприще…

Перед самой моей выпиской у нас случился покойник – Генаша Залесский не вернулся из операционной: трое внуков остались без дедушки.

– Ну, вот, – сказал я вечером, – Генаша теперь уж точно не маргинал.

– Да, – подтвердил Леопольд Оскарович, – он свой край перешёл…

Оставил я свою десятиклассницу без присмотра и теперь совсем иное кино вижу в кинокадре оконном. Мальчонка длинный, хлипкий, в джинсах, ножки тоненькие, как у меня, кривенькие, но землю топчут исправно. Вместо меня её «кралей» зовёт, целует за ушком и в другие места, обволакивает юностью её молоденькое сердечко. Глаза бы мои не глядели, а глядят; глаза бы мои не плакали, а плачут. Утрусь занавеской, высморкаюсь в неё и гляжу дальше. Такое вот моё настоящее маргинальство – несчастная любовь, безнадёжно несчастная любовь. Книжки ею переполнены, песни о ней базлают, только всё это – сладкая наливочка, не сравнить её с настоящей, отчаянной «перцовкой». Штанга стальная над моей кроватью погнулась, Венера-звезда в фортку заглядывать перестала, комната – камера два метра на три, бумажная иконка молитву не слушает. Одна надежда и спасение – двуствольный обрез, ещё перед армией выпиленный. Положу на стол: два глаза – против двух. Он молчит, и я молчу. И кто кого, неизвестно. И харкнул бы он в меня свинцом и пороховой гарью, только ясочка всё ещё стоит промеж нами. Заслонница, душегубица… Сердце – оно, понятно, мясной кусок, а душа – и того пуще: кусок измусоленный. Днём-ночью, в погодь-непогодь. На закате облака кровью облиты, на востоке – сукровицей. Зазеленела округа, а мне только жёлтая желчь видится: именная мать-мачеха, куриная слепота, пижма пуговичная. Хоть бы заворот кишок подвернулся либо перитонит – хуже не будет.Сеструху вот только жалко, ей и так не сладко – на меня свою жизнь потратила, племяшей не народила. Прав Леопольд Оскарович: жизнь – философия суровая, каждая страница в ней – наждачная, отпечатки пальцев стереть можно, переворачивая, а послюни кончики пальцев – ещё больнее, ещё кровавее…

Дню, кажется, износу нету, а месяцы упрыгивают, – что твои зайцы. Мальчонка куда-то делся, вместо него печаль-горе под руку с моей кралей ходит. И походка у неё изменилась – оплавнела, заосторожничала, а затем и вовсе – топ да топ. Бабке Онисье и вовсе по дому справляться трудно, и я из помощников отбыл – со своим эгоизмом на пару.

Когда коляску женщины подкатили к домику, понял: свершилось! Народился новый человек, считай – наполовину чужой. А как теплынь-май после черемуховых подморозков, на улицу вышел, всё во мне на волю вольную просится. Сеструха сказывала: Неля сыночка Толиком кличет – даже не верится.

Коляску его бабка Онисья с утречка под яблоню палисадную выкатывает – на свежак и солнышко. Подловчился и я: перейду через дорогу, пришвартуюсь своей коляской к мальчуковой: гулим, курлычем, соловьями заливаемся – как не сладкая парочка!

Вот только не услышать мне зазывного: «Горько!»